Абдулла Шаиг

КОЧЕВКА

 

Забрезжил рассвет, обещавший прекрасное майское утро, когда мать разбудила меня.

— Вставай, сынок — и она, обхватив мою голову руками, повторила, -вставай, сынок. Все, кроме тебя, поднялись. И арба наша у ворот.

Я тотчас вскочил и быстро оделся. Наскоро проглотив чашку чаю, перескакивая через ступеньки, спустился по лестнице. Запряженная быками арба стоит у наших ворот. Аробщик Салман-киши, не спеша, постепенно, по всем правилам, укладывал наши вещи в арбу. Сейчас мы тронемся в путь — какая радость. Вся наша семья уже собралась у арбы. Мы берем с собой и мою кошку Мэрмар, и мою большую пеструю курочку-хохлатку, вместе с цыплятами, спрятанными в корзину. Как же мне не радоваться? Все мы поднялись на арбу, и Салман-киши сел на козлы. Арба тронулась.

Отец мой ехал верхом рядом с арбой. Мы проезжали по большим, широким улицам города. Мимо проплывали знакомые высокие дома, широкие окна, блестящие витрины магазинов...

Когда мы выехали из города, на востоке разгоралось золотисто-багряное пламя, окрашивавшее облака, громоздившиеся на горизонте, подобно горной гряде.

Мы оставляли позади душные пыльные улицы города. Арба наша ехала по дороге, с обеих сторон обсаженной высокими деревьями, за ними разбросаны были огороды и пашни.

Азербайджан... До чего же красива моя земля! От дуновения утреннего ветерка шелестит листва, волнуются молодые всходы и травка на полях и лугах, изумрудным ковром покрывающая холмы и долины. Звонко щебечут укрывшиеся в зеленой листве птички. Кругом, насколько хватает глаз — зеленеющие холмы, долины, овраги. За каждым поворотом — новый пейзаж, один прекраснее другого. По мере того, как мы поднимаемся по ущелью, обрывистые склоны которого поросли терновником, воздух становится свежее и чище — дышится легче и привольней.

Запах горной мяты и чебреца опьянял нас.

Горам впереди не было конца и края. Словно обняв­шись, они стоят, тесно прильнув друг к другу. Мы переваливаем через высоченный хребет, а навстречу нам встает другой, еще более высокий. Одолев и его, мы выехали на равнину — настоящее царство цветов, — обрамленную густым лесом, дикими скалами и обрывистыми ущельями. Вдали у подножья высокой горы, виднелось кочевье — десяток алачыгов.

Наконец-то мы приехали! Я не мог усидеть на месте.

Выскочила огромная овчарка и злобно залаяла на нас.

 

ВСТРЕЧА

 

Когда мы подъезжали к алачыгам, нас окружили дети и несколько пожилых женщин и мужчин. Старик, подошедший первым, Приветствовал нас. Его толстые отвисшие губы расплылись в улыбке, вокруг маленьких глаз лучились морщины. Опираясь на свою сучковатую палку, он сказал:

— Добро пожаловать! Мы вас ждали еще вчера.

— Спасибо, Керим-баба! Не вчера так сегодня,— ответил отец.

Подошли женщины и поздоровались с матерью. Отец, любивший пошутить со стариками, смеясь, сказал Керим-бабе:

— Ну, что, Керим-баба, как ладишь с Айрым-кызы? Керим-баба ответил:

— Да как! Недаром сам называешь ее Айрым-кызы. Ладим, как кошка с собакой!

Тучная женщина низкого роста, лет пятидесяти, подошла к отцу. Рот и подбородок ее были закрыты платком.

Ответив на ее приветствие, отец мой шутливо заметил:

— Посмотри-ка, Айрым-кызы, не успели мы приехать, а Керим-баба жалуется на тебя.

А пусть его жалуется, сколько хочет. Испокон веку мужчины жалуются на женщин, мы привыкли к этому. Мужчины никак не могут примириться с нами! — отвечала Айрым-кызы, улыбаясь узкими карими глазами.

 

НАШ АЛАЧЫГ

 

Арба наша остановилась у войлочного алачыга. Мы вошли в него. Мгновенно женщины и дети окружили нас.

Расцеловав мать, женщины завязали с ней оживленный разговор.

Дети, сверкая белыми, как жемчуг, зубами, всячески старались дать понять, что хотят поиграть и порезвиться со мной. Я был застенчив и робок и стоял, прильнув к матери. Отец, сидя неподалеку от алачыга, на разостланном паласе, говорил о чем-то с Керим-бабой.

День был знойный. В алачыге было полно народу, можно было задохнуться от тяжелого запаха войлока, вызывающего головную боль. К счастью, это длилось не долго. Снаружи послышался суровый окрик Керим -бабы:

— Не мучайте и не томите гостей, дайте им отдохнуть с дороги.

Пришедшие начали постепенно расходиться. Немного погодя для нас приготовили завтрак. Усевшись на паласе вокруг узорчатой скатерти, мы досыта поели свежего хлеба с маслом, каймаком и кислым молоком. Поев, отец окликнул Керим-бабу:

— Послушай, Керим, заготовил ли ты колья для алачыга?

— Не понимаю, — ответил хладнокровно Керим-аба,—почему все ученые люди так нетерпеливы?

— Время идет. К вечеру алачыг обязательно должен быть готов, — ответил отец.

— Тебе какое дело? Ты к вечеру требуй от меня готовый алачыг. Да разве это работа для меня? Колья готовы еще со вчерашнего дня.

— Ну, ну, ты не очень-то хвастайся! Насилу уговорила вчера тебя наломать веток, а не то ты, верно, и до сих пор не двинулся бы с места, — осадила его Айрым-кызы.

Все вокруг рассмеялись. Отец с Керим-бабой отправились ставить алачыг. Он должен был стоять немного поодаль от кочевья, на облюбованном заранее, живописном месте. Вскоре алачыг был готов. Через час мы перебрались к себе.

 

МОИ ИГРЫ И ЗАБАВЫ

 

Мало-помалу я подружился с жившими на кочевье ребятишками. Каждое утро, едва допив свой чай с молоком, я выбегал из алачыга и вместе с ними шел ловить соловьев, собирать грибы, землянику или удить рыбу.

Среди камней в ущелье бурлил мощный источник, образуя кипящий водоем. Из-под каждого камня, из-под каждого деревца сочилась вода. Мы расширяли отверстие, огораживали образовавшуюся яму булыжниками и получался маленький родничок.

Каждый назвал устроенный им родник своим именем. Бывало, я целые дни проводил один в этом сказочном ущелье, не уставая любоваться чудесными цветами, источниками, зеленью...

Иногда мы отправлялись в лес искать птичьи гнезда. Не могу найти слов, чтобы передать, как я любил маленьких птенчиков, эти беспомощные, крохотные комочки.

Находя птенчиков, я бывал вне себя от радости. И как и сколько ни убеждали меня отец и мать: «Пожалей бедняжек, сынок, не держи ты их в неволе» — настойчивыми просьбами, я, наконец, добился, что мне разрешили держать их в клетке, сплетенной из прутьев орешника. Привезенные из города цыплята оперились и подросли, теперь уж можно отличить петушков от курочек.

Алачыг наш стоял на открытой лужайке, окаймленной густым кустарником, цыплята копошились, выискивая червячков и кузнечиков или отдыхали под кустами.

Надо было видеть их, когда я, взяв пригоршню зерен подзывал цыплят: цып-цып-цып. Словно солдаты на штурм, они бросались ко мне. Я прятал руки за спину, а они, склонив набок головки, заглядывали мне в лицо.

Меня бесконечно трогали эти робко-выжидательные взгляды. Я рассыпал наземь зажатые в кулачок зернa, и цыплята, толкаясь и ударяя друг друга клювами, наперебой, спешили подобрать их.

Неподалеку от нашего алачыга я соорудил для них небольшой курятник. Из опасения, как бы лисицы или шакалы не утащили их ночью, я закрывал на ночь вход в курятник большим камнем.

 

МОИ ДНИ И ВЕЧЕРА

 

Утра и вечера на кочевье были полны для меня несказанной прелести. По вечерам, когда стада овец и баранов поворачивали к кочевью, от блеяния и крика Звон стоял в у шах. А эти вечера, приносящие живительную прохладу, аромат горных цветов и свежескошенной травы!

Запах утренней сырости, гул водопадов в ущельях. Птичий гомон, блеяние овец, мычание коров, ржание коней, лай собак — все это придавало кочевью неповторимое своеобразие.

Безмолвная природа, только что казавшаяся мертвой, оживала, и тогда все вокруг преображалось. Захватив палку для защиты от собак, я шел к кочевью.

Чтобы не подпустить ягнят к маткам, которых еще не успели подоить, их не выпускали из загона. Я забирался туда и вдоволь играл и возился с маленькими резвыми ягнятами.

Когда дойка кончалась, загон открывали, и овцы бежали навстречу своим малышам. Найдя своих матерей, ягнята, расставив ножки и тряся курдючками, жадно принимались сосать. И снова вокруг наставала тишина, изредка прерываемая голосами чабанов, ворчанием собак и плачем детей.

Мне нравились чабаны, и немало времени я проводил с ними. Меня привлекала их простая вольная жизнь. Нередко я задавал себе вопрос: «Так ли уж плохо быть чабаном среди этих зеленых холмов и синих гор?»

Нередко, взяв с собой посошок, я отправлялся вместе с чабанами. Овцы паслись по склонам холмов, а мы усаживались на пригорке.

"Чабаны играли на свирелях, пели и вели долгие задушевные беседы. Один из них, по имени Орудж, особенно искусно играл на свирели. Казалось, под его игру, овцы более охотно щипали траву, а порой, навострив уши, прислушивались к переливчатым звукам.

Даже большой серый лохматый волкодав Демир начинал вертеть пушистым хвостом. Положив голову на ноги Оруджа и не сводя глаз со свирели, он то и дело повизгивал.

И я видел, какое удовольствие доставляет животным хорошее пение и музыка.

На восток от кочевья находился родник, под названием Новгалы. В полдень чабаны пригоняли сюда свои отары.

Однажды, когда стадо гнали на водопой, Орудж с вершины холма окликнул товарища:

— Ильяс! Ай, Ильяс, хочешь, вот этой дудкой я поверну стадо обратно?

— Не сумеешь! — отозвался Ильяс.

Орудж начал играть. И будто повинуясь таинственной силе, приказавшей им остановиться, отара стала. Потом овцы сразу повернули и с громким блеянием принялись взбираться вверх по склону.

— Ну что? Теперь убедился? — гордо улыбаясь, спросил Орудж и погнал стадо к роднику.

 

КЕРИМ-БАБА

 

Много времени я проводил с Керим-бабой. Это был старик лет шестидесяти, широкоплечий, коренастый, низенького роста. Его маленькие глаза все еще хранили молодой блеск. Когда Керим-баба разговаривал, они разгорались, толстые губы всегда неизменно улыбались. В его взгляде можно было прочесть историю счастливо прошедшей жизни.

Несмотря на свой преклонный возраст, человек этот выросший среди гор и лугов и никогда не покидавший их, был по-юношески крепок и румян. И сейчас еще можно было угадать, что в молодости это был горячий, вспыльчивый, отчаянный парень.

Да и теперь все его мысли вертелись вокруг всевозможных затей — прогулок, охоты, рыбалки.

У Керим-бабы было старинное, ружье, доставшееся ему от отца. Дуло ружья было величиной с жерло маленькой пушки. Керим-баба ни на миг не расставался с ружьем, ежедневно чистил и вытирал его. Порой, спустившись в ущелье, постреливал и, если удачно, то радовался, как дитя.

Айрым-кызы, не выносившая грохота ружья, стрелявшего, как пушка, насмешливо говорила Керим-бабе:

— Да укроет земля твой стыд и совесть, не отказывайся никогда от своих дурачеств. Хорошо, что покойный отец твой оставил тебе это негодное ружьишко со сломанным курком.

Керим-баба неизменно отвечал с достоинством:

— От хорошего отца отважному сыну достаются конь и ружье, и отец оставил мне то и другое.

Керим-баба нанимался пасти овец. У него самого были две коровы и несколько овец. Целые дни он слонялся по чужим дворам, бездельничая и пустословя. А иногда он сам ходил присмотреть за стадом, или посылал своего младшего сына Вели. Если детвора приходила собирать малину, землянику, орешки, кизил, Керим-баба был тут как тут.

Крестьянам не нравилось, что Керим-баба бросает коров без присмотра. Но старик не обращал внимания на их недовольство, ничуть не смущаясь и не лишая себя из-за этого развлечения.

Играл он на свирели, делал свистульки и песни не сходили с его уст.

 

 

АЙРЫМ-КЫЗЫ

 

Айрым-кызы была невысокой, тучной женщиной, с круглым, как луна, лицом и узкими карими глазами.

Лицо этой трудолюбивой женщины было несколько грубовато, мужеподобно. И голос у нее был низкий и раскатистый.

Днем она успевала управиться и у нас и у себя в алачыге. Доила овец и коров, разводила огонь, пекла чуреки, сбивала масло.

Айрым-кызы была неутомима, никто никогда не слыхал, чтобы она жаловалась на усталость.

Настоящее ее имя было Фатхи, но так как отец ее был айрымцем, то все называли ее Айрым-кызы.

Керим-баба и Айрым-кызы не сходились характерами. Выведенная из себя невозмутимым спокойствием и ребяческими выходками Керим-бабы, а также выслушивая упреки недовольных крестьян, Айрым-кызы каждый раз отчитывала мужа, но Керим-баба не слушал ее упреков и увещеваний, оставался глух ко всем наставлениям и продолжал жить в свое удовольствие.

Как-то раз женщины и дети отправились собирать Землянику и малину. Мог ли Керим-баба удержаться и упустить такой случай? Узнав о том, что Керим-баба пошел с детьми, бросив коров на произвол, Айрым-кызы решила дать мужу суровый урок и, взяв сучко­ватую дубинку, пошла на пастбище.

В сумерки, когда с окриками и хваткой заправского чабана она погнала стадо к кочевью, все с веселым смехом высыпали поглазеть на это невиданное зрелище.

Даже сам Керим-баба прибежал полюбоваться своей Женой, и, стоя в стороне, спокойно глядел на все происходящее.

Айрым-кызы, нисколько не смущаясь, подгоняла дубинкой отстававших животных.

Один из крестьян, смеясь сказал Керим-бабе:

— Ай, Керим, ай, Керим! Недаром ее зовут Айрым-кызы. Вот как она умеет отомстить мужчине! Право же, эта женщина-богатырь стоит любого мужчины!

Однако эти слова подействовали на Керим-бабу не больше комариного писка.

— Оно вполне понятно: у такого мужчины, как я, и жена должна быть под стать, — отвечал он зычным голосом.

 

ДВА ПEXЛЕВАНА

 

Солнце медленно склонялось к вершинам гор, по крытых лесами. Темнели воды.

Сидя на паласе, разостланном около алачыга, мы пили чай. Керим-баба и Айрым-кызы, примостившись рядом, рассказывали о своих былых подвигах. Они безбожно хвастались, перебивая друг друга.

Чтобы раззадорить мужа, Айрым-кызы хлопнула его по плечу.

— Посмотрите-ка на этого непутевого. Месяцами я его в глаза не видела, а чем он был занят? Пусто звонил, шатался без толку по чужим дворам. А возвращаясь домой, нагонял на всех страх. Хоть бы удальцом был. А то даже вязанки дров из лесу не принес. А уж если и отправится за дровами, так положит несколько веток на плечо и еще издали кричит: «Айрым-кызы, ай, Айрым-кызы! Куда прикажешь сбросить эту вязанку?». Как будто притащил мне гору. А взгляните на эту вязанку, что принесла я из лесу. Вот если он сумеет принести такую, тогда скажу, что он — мужчина! Но где ему! — захлебывалась от самодовольства Айрым-кызы.

И потом вдруг спросила мужа своим грубоватым голосом:

— А помнишь, как мы сбивали масло, когда жили у Рагим-аги?

Керим-баба в ответ молча кивнул головой. Айрым кызы, предвкушая  торжество, выпрямилась и с сияющим лицом продолжала рассказывать:

— Оба мы тогда были молоды. Он служил чабаном у Рагим-аги, а я доила хозяйских коров, сбивала масло, варила сыр. Кроме него у Рагим-аги было еще пять-шесть чабанов, все молодые, здоровые, усатые детины. Как-то раз я с чабанами сбивала масло. Жена Рагим-бека Захра-ханум, стоя у входа в алачыг, следила за нашей работой. Клянусь вашей жизнью, я перещеголяла всех чабанов.

Вот и его самого я так уморила, что он, как свалился, Так долго еще не мог подняться. Захра-ханум хохотала, Глядя на нас, и хлопала в ладоши: «Ну, Керим, не очень-то бахвалься теперь. Айрым-кызы оказалась посильней пятерых мужчин!..»

Пока Айрым-кызы рассказывала все это, Керим-баба, сиротливо опустив голову, молча слушал.

Рассказы Айрым-кызы и понурый вид Керим-бабы вызвали всеобщий смех. Тогда Керим-баба встрепенулся и, выпятив грудь, воскликнул:

— Эх, когда состаришься, нередко приходится выслушивать такие речи. Если бы я умел писать, то записал бы по порядку все подвиги моей молодости. Получилась бы большая пребольшая книга. Но что толку похваляться? Да и можно ли говорить о храб­рости женщины? О го-го! Подоила пять-шесть овец, сбила масло, приготовила сыр и уж от гордости ее распирает так, что язык не помещается во рту. А вот теперь я расскажу, послушайте.

 

ОХОТА НА ТИГРА

 

— Всем вам отлично известно, что в наших борчалинских лесах тигры не водятся. Однако в старину водились. Лет сорок тому назад, в окрестностях нашего Села появился тигр. Боясь его, никто не решался ходить и лес. Я услышал, что недалеко от нашего села он задрал трех коров. Тут я больше не мог совладеть с собой и, взяв ружье, пошел, хотя стрелять в тигра и орла не люблю: оба они — храбрецы.

Тигр находился на расстоянии одного агаджа от нашего села.

Пройдя через ущелье, я стал подниматься по крутому скалистому склону, что тянулся через всю лесную чащу. Смеркалось. Чтоб не прозевать тигра, я шел, внимательно оглядываясь по сторонам. И что же я увидел? Вдали словно два факела, пылала пара глаз. Смотрю - тигр. И он заметил меня и стал злобно царапать землю лапами. Враг был передо мной, но сердце мое билось спокойно. Я двинулся на него, и вдруг он с диким ревом стал приближаться ко мне. Спрятавшись за уступом скалы, я поднял ружье. У тигра нрав благородный. Нападая, он всегда делает три прыжка и, если промахнется, то уходит, будто обиженный. На этот раз он уже дважды бросался на меня, а в третий, наверняка, должен был подмять под себя. Я поднял свое ружье и прицелился ему в грудь. Увидя это, тигр взревел так, что дрогнули леса и горы. У меня потемнело в глазах, волосы стали дыбом. Мне почудилось, что камни, деревья и все вокруг, словно лютые тигры, бросились на меня. Я выстрелил. Зверь растянулся в нескольких шагах от меня у колючего кустарника.

Через две минуты тигр испустил дух. Я подошел к нему с чувством огромной вины. Сердце мое сжалось, глаза затуманились слезами. Отбросив ружье, я опустился возле него на колени и, взяв голову в руки, поцеловал его в глаза.

Когда я, сняв с хищника шкуру, вернулся домой, все-соседи окружили меня.

Был на борчалинской земле один удалец, но и его с этого дня не стало, — сказал я им.

С того дня борчалинские леса больше не знали героев. И впрямь, перевелись в наших лесах и тигры и пальцы. Где былые смельчаки храбрецы? - спросил Керим-баба, закончив свой рассказ.

 

ОТЕЦ КЕРИМ-БАБЫ

 

Керим-баба снова выпрямился.

- Отец мой тоже был заядлый охотник, - начал ин. — Вот что рассказывал он мне: «Однажды отправился я охотиться на оленя. В ущелье мне удалось подстрелить самку. Я зажарил кусок мяса, поел, и, растянувшись на земле у родника, заснул… Проснулся. И что же вижу? Меня окружил такой густой, непроницаемый туман, что и на шаг ничего не было видно.

Я отчаялся вернуться в этот день домой и не мог определить, который час. Кто знает, сколько времени проспал я! Я не знал, что мне делать. Думал, думал, наконец, решил переночевать где-нибудь под скалой и стал подниматься в гору. Я поднимался по такому крутому склону, что выскользни у меня из-под ног один камень, я полетел бы в пропасть и разбился бы насмерть. К тому же мрак, ни зги не видно. Тут я набрел на пещеру. Недолго думая, я вошел в нее, лег и тотчас заснул. Разбудил меня громкий храп.

«Что это? - подумал я. — Неужели тут еще есть кто-нибудь?»

Я присел и, шаря в темноте, нащупал хвост какого-то животного. То был тигр. Я уже не сомневался, что благородный зверь бодрствовал, когда я заглянул в его пещеру, и принял меня как гостя. Я, конечно, волновался, но не струсил. Мне хорошо был известен благородный нрав грозного хищника.

Ночь я провел с тигром. Наутро, едва начало светать, я вышел из пещеры, вернулся к тому месту, где вчера подстрелил олениху и, отрезав ляжку, тихонько бросил ее у пещеры. В то утро я опять поел шашлык из оленины и пошел к деревне. Шел я по тропинке мимо пещеры. Заглянул туда и застыл на месте. Недалеко от пещеры лежал тигр, а около него вертелся волк, помахивая хвостом, как лиса. Сгорая от любопытства, я присел в сторонке и стал наблюдать за ними. Волк то прохаживался по ущелью, то, поджав хвост, осторожно обли­зывал тигра. А тигр, сохраняя величавое спокойствие, лишь окидывал волка острым, пронзительным взглядом, я  предвидел, — продолжал рассказ отец, — что эта подлая тварь своим коварством погубит тигра. Я было прицелился в него, но потом опустил ружье. Волк покружил по ущелью и снова начал облизывать морду и грудь тигра. Вдруг он изо всей силы вцепился в горло тигра и начал душить его. Несчастный зверь заревел так, что содрогнулись леса и горы. Пометавшись минут пять, этот прекрасный зверь, обессилев, затих. Удивительнее всего было то, что волк не только не выпускал горла тигра, но и сам лежал неподвижно.

В том, что тигр был мертв я не сомневался, однако неподвижность волка смущала меня. Взяв ружье, я пошел к пещере... И в самом деле, тигр лежал бездыханный. Как я ни бил прикладом волка, он не шевельнулся. Наверно, и он был мертв. Только тогда я догадался, что волк неожиданно встретился с тигром, когда тот отдыхал в ущелье, и поняв, что ему не миновать когтей тигра, пустился на хитрость, чтобы спастись. Но в этой схватке сердце его не выдержало, разорвалось, он околел. Как я ни старался, но не мог разжать челюсти волка, сомкнутые в мертвой хватке. Не видя другого выхода, я вынул свой кинжал и перебил волку зубы. Мне было досадно, что такой смелый зверь стал жертвой хитрости и коварства этого подлого трусливого животного. Но что поделаешь? Проявление коварства и измены не были каким-то новым явлением в жизни, ни совершались и будут совершаться без конца.

Чтобы сохранить память об этом предательском поступке, я снял с тигра шкуру и принес ее домой».

Так говорил мой отец. Теперь шкура эта у меня, она досталась мне в наследство от отца.

 

СОБАКА КЫЗЫЛ

 

У Керим-бабы была собака, звали ее Кызыл. Ни днем, ни ночью не отходила она от нашего алачыга. Я не любил собак кочевья, так как из страха перед ними и шага не мог ступить спокойно. Еще издали завидя меня, они с громким лаем бросались навстречу. Надеясь приручить Кызыл к себе, я усердно кормил ее хлебом, и все-таки стоило ей заметить, что я выбегаю из алачыга, как она начинала хрипло лаять, омрачая мне всякое удовольствие. За это я прямо-таки возненавидел Кызыл. Однажды, когда я выходил из алачыга, Кызыл с лаем бросилась на меня. Я палкой отогнал ее. Керим-баба не раз замечал, как я дубасил Кызыл и, хотя ничего мне не говорил, но я чувствовал, что это ему не по душе. Но на сей раз, когда я ударом палки погнал собаку, он подошел ко мне.

— Не бей ее, сынок! — сказал он. — Это мой верный друг. Он сделал мне больше добра, чем иной брат. Ты видишь, она уже стара, а было время, когда из страха перед ней и птицы боялись пролететь над нашей кровлей. Мне давали за нее пятьсот рублей, но я не отдал. Каждого ее щенка я продавал за тридцать — сорок рублей. Если бы ты только знал, какая это храбрая и умная собака, ты не тронул бы ее!

Керим-баба погладил собаку и потом, повернувшись ко мне, продолжал:

— Как-то осенней лунной ночью овцы паслись на холме, а я лежал, растянувшись на камне. Кругом было тихо, овцы мирно щипали траву, и я незаметно заснул. Проснулся я в кромешной тьме. Густой туман окружил меня. Схватив дубину, я начал метаться во все стороны — искать стадо, но его и след простыл. Я окликнул Кызыл, но и она не отозвалась. Всю ночь я проплутал, сам не свой от страха и тревоги. Только мысль о Кызыл подбадривала меня. Я знал, что она ни за что не бросит стадо. Уже рассвело, когда я продол­жая свои поиски, поднялся на вершину высокой горы и стал внимательно вглядываться вниз. Все кругом было подернуто туманом.

— Кызыл! Кызыл! — крикнул я и услышал в ущелье хриплое рычание. Я бросился вниз. Согнав стадо в расщелину скалы и стоя у дороги, Кызыл громким лаем звала меня. Я кинулся к ней. Собака, подбежав, радостно лизала мне руки. Я сразу увидел, что в ущелье валялись три мертвых волка. Это, Кызыл, спасая овец от нападения, загрызла их. Я крепко обнял собаку, осыпал поцелуями ее морду и глаза. Потом я зарезал самого жирного барана и, отрезав курдюк, бросил его Кызыл. — Теперь ты понял, что это за собака? Это не собака, а лев,- заключил Керим-баба, лаская Кызыл.

После этого я всячески старался завоевать симпатию Кызыл, и вскоре мы стали закадычными друзьями.

 

СВИСТУЛЬКА

 

Мы с Керим-бабой сидели под грушей. Я играл камешками, собранными в ущелье, а Керим-баба, тихо посвистывая, строгал зеленую ветвь в несколько вершков длиной. Я догадался, что Керим-баба решил смастерить какую-нибудь вещичку. Я начал приставать к нему, и он, усмехнувшись в пушистые, седые усы, сказал:

- Свистульку для тебя делаю!

- А что такое свистулька? — спросил я.

- Свистулька поет, как птичка. С нею ловят соколят.

Придвинувшись к нему ближе, я не сводил глаз с его рук. В середине палочки он вырезал круг и в отверстие положил свежую травку, прикрыв ее куском коры.

— Смотри, вот свистулька! — проговорил он, радуясь точно ребенок, приложил ее к своим толстым губам и заиграл. Глаза его заблестели от удовольствия.

Когда я вырвал у него свистульку, он сказал:

— Вот такими звуками приманивают соколят... Теперь играть начал я, а Керим-баба учил меня и довольный своими познаниями бросал на меня горделивые взгляды.

— А как же ловят соколят? — спросил я.

И Керим-баба рассказал мне:

— Соколы вьют гнезда на макушках высоких деревьев, у воды. Едва успевают птенцы вылупиться, как их родители, напившись крови убитых ими птиц, прилетают в гнездо и поят ею своих птенцов. Когда птенцы немного подрастут, сокол выщипывает у убитой птицы перья и, прополоскав ее в воде, разрывает на куски и кормит птенцов, а когда они, оперяясь, начинают летать, сокол у самого гнезда выпускает вдруг из когтей схваченную добычу. Только та, почувствовав себя на свободе, собирается взлететь, как соколята набрасываются на нее и разрывают на части. Вот как приучают детей к охоте. В это время они опасны даже для матери. Она остерегается подлетать к гнезду: птенцы могут напасть и на нее. Прилетев с добычей, мать садится на ближнее дерево, и кличет детей. Потом выпускает жертву, а сама улетает прочь.

В это время охотники и ловят соколят. Расставив неподалеку от соколиного гнезда сеть, они сажают в нее курицу, куропатку или какую-нибудь другую птицу.

Спрятавшись в шалаше из ветвей кустарника, и держа в руках веревочку от сети, птицелов начинает наигрывать на свистульке. Соколята думают, что это мать принесла им добычу, бросаются на птицу в сети. Тогда охотник быстро дергает за веревку, силок захлопывается — и соколята пойманы. В эту пору они очень злы. Увидев себя в неволе, они или тут же уми­рают, или, оставшись в живых, с трудом дают себя приручить. Поэтому приходится зашивать им веки. Поморив их дня два-три голодом, начинают понемногу кормить их мясом. Когда же соколенок привыкает, ему разрезают нитки на веках.

Со временем злобность соколят проходит, и, в конце-концов, они привязываются к своим хозяевам. А охотятся с ними так: берут соколов, гончих, легавых и выезжают на охоту. Собаки, забравшись в кусты, под­нимают дичь, а соколы нападают на вспугнутых птиц.

 

КАК КУРОПАТКА СПАСЛАСЬ ОТ СОКОЛА

 

Был жаркий сентябрьский день. Стадо, пастухи и собаки укрылись в тенистом лесу. Мы лежали в алачыге. Пестрая хохлатка, собрав вокруг себя цыплят, возилась в тени грушевого дерева. Внезапно она тре­вожно закудахтала. Цыплята с писком разбежались по кустам.

Какая-то птица, камнем упав сверху, спряталась в алачыге под сложенные горкой постели.

Над алачыгом зашумели крылья. Мы в недоумении выбежали. Хищная птица, широко раскрыв крылья и низко паря, окидывала нас злобным взглядом горящих глаз.

То был сокол.

— Как бы он не утащил цыплят! — крикнула мать и, схватив длинную палку, с криком принялась гнать сокола.

Мы бросились к птице, спрятавшейся в алачыге. Мой старший брат, опередив нас, вытащил ее из-под одеяла. Он радостно прыгал и кричал:

— Поймал, поймал! Это — куропатка...

— Дай, дай посмотреть, — приставали мы, обступив брата.

В алачыг вошла мать. Увидав куропатку, она сказала:

— Бедняжка! Спасаясь от смерти, она влетела в алачыг. Несчастное создание. Только что избежав когтей хищника, бедная птица попала к нам в руки. Куропатка судорожно вырывалась и клевала нам пальцы.

— Я свяжу ей крылья, — заявил брат.

Нет, сынок, — остановила его мать. — Эта птица. Ее сердечко готово разорваться от страха.

Мы почувствовали глубокое сострадание к птице. Решив выпустить ее на волю, мы вышли во двор. Паривший в небе сокол все еще был виден. Устремив вверх маленькие глазки, наша пленница как-будто хотела убедиться, что ее врага нет.

— Ну, лети, — крикнул брат и выпустил птицу. Выпорхнув из его рук, она стрелой метнулась ввысь и скрылась в лесной чаще. Мы долго глядели ей вслед.

 

МОЙ ДРУГ РЗА

 

Из всех дней недели больше всего я люблю четверг, потому что по четвергам приезжал из города отец. Усевшись на вершине холма, я с нетерпением ждал его.

Наступал вечер. Я бродил по кочевью. В этот день один из сельчан, ходивший в город продавать молоко, вернулся оттуда раньше обычного. Завидя его издали, я бросился к нему и стал расспрашивать об отце. Держа трубку в зубах и попыхивая дымом, он с лукавой усмешкой посмотрел на меня.

— Отец твой сегодня не приедет, он занят.

Эти слова огорчили меня. Опечаленный, я повернул обратно.

— Эй ты, послушай, я пошутил, он приедет. Я выехал раньше его! — крикнул мне вдогонку крестьянин.

Не обернувшись и ничего не сказав, я продолжал идти.

Собирая свои золотые волосы, рассыпанные по долам и лесам, солнце медленно скрывалось за горами. Тени от деревьев начали удлиняться. Стада с громким блеянием спускались с холмов к кочевью. Присев на пригорок, я любовался всем, что окружало меня и прислушивался к вечерним звукам. У нашего алачыга послышалось конское ржанье. Обернувшись, я увидел отца.

Я помчался, не помня себя от радости, и повис на шее отца. Я обрадовался еще больше, когда увидел, что он привез с собой моего друга Рзу. Да и как мне было не радоваться? Ведь теперь у меня был товарищ, которому я мог показать своих цыплят, свои роднички.

Наскоро выпив чай, мы побежали осматривать мои владения. Начав с курятника, мы обошли родники и терновые кусты.

Потом пошли на кочевье, забрались в стадо и стали играть с ягнятами.

Было уже совсем темно. Редкий туман, спускаясь с гор, стал заволакивать ущелье и лес. Небосвод был чист, несколько тучек на севере казались островками в море. Взявшись за руки, мы побежали домой.

 

СЕНОКОС

 

Играя ранним утром у алачыга, я увидел детей с мисками и чашками в руках бегущих к ущелью.

— Намаз, Намаз, куда это вы? — крикнул им вслед мой брат.

— За земляникой! — бросил на ходу Намаз.

Мы пустились вдогонку за ними и скоро настигли иx.

Миновали ущелье. По узенькой тропинке вскарабкались наверх. Не успели мы пройти двухсот шагов, как уловили лязг и стук кос. Мы помчались еще быстрее и скоро были на лугу. Стоя в ряд, косари косили сочную траву, доходившую до пояса. Женщины складывали сено в стога.

Вплотную к лугу подходил густой лес. Как тут было удержаться? Мы устроились в тени деревьев и поели земляники. А потом со смехом и шутками бросились в стог свежескошенной травы.

Один из косарей, взмахнув косой, задел большой куст, бурьяна. Из него выскочили крошечные птенчики и с писком, хлопая крылышками, скрылись в густой траве. Мы кинулись за ними. Косарь нагнулся й, подняв маленькую птичку, протянул мне. Я взял ее с восторгом. Когда я разжал пальцы, то увидел, что она в крови.

— Ой, что это? — вскричал я и бросил птичку. Обе лапки бедняжки были срезаны косой. Я смотрел то на свои окровавленные пальцы, то на бедную птичку, трепетавшую в траве.

— Несчастная,— произнес я, переполненный жалостью.

Все смотрели на пищавшую птичку, ползавшую по колючей, скошенной траве.

Я уже не мог успокоиться, радость моя была омрачена. Через час мы вернулись в кочевье.

С тех пор прошло много лет. Но я до сих пор помню этот случай, потрясший мое детское воображение.

 

ЛИВЕНЬ

 

Сидя недалеко от алачыга, под грушевым деревом, отец беседовал с Керим-бабой. Взглянув на небо, Керим-баба вдруг сказал:

— Да сохранит и помилует нас Аллах! Все мы были озадачены.

Указывая своей морщинистой рукой на небольшую тонкую, как змейка, тучку на севере, он пояснил:

- Вот видите ту черную тучку. Она злая. Быть беде!

Но эта туча так далеко, что вряд ли может причинить нам вред,— недоверчиво заметил отец.

Покачав головой в мохнатой папахе, Керим-баба принялся внимательно вглядываться в тучу.

— Эту тучку называют шалуньей, она носится повсюду, но нигде не задерживается надолго. А уж если прольется дождем, то оглянуться не успеете, как смоет все вокруг. Эта туча пугает меня. На всякий случай надо быть наготове. Пойду прочищу рвы и канавы вокруг алачыга.

Мы с отцом вошли в алачыг, сели ужинать и, так как сильно устали за день, легли спать пораньше.

Я помню, как отец поднял меня сонного на руки и начал укладывать на ворох сложенной постели. Я раскрыл глаза, разбуженный страшным шумом, огляделся. Отец и мать стояли посреди алачыга. Отец держал в руках люльку с моим маленьким братцем Асадуллой, а мать — младшую сестренку. Дождевые потоки неслись, грозя смыть наше непрочное убежище. Над нашими головами ливень хлестал по войлоку. Вот все, что я запомнил из событий этой страшной ночи. Сон снова сомкнул мои отяжелевшие веки. Когда я проснулся, сияло солнце. Я выбежал из алачыга. Воздух был так чист и свеж, так прозрачен, что казалось все вокруг приветливо улыбается человеку.

Дождевые капельки, свисавшие с лепестков цветов как алмазы, сверкали в золотистых лучах солнца.

Сидя на омытых дождем зеленых ветвях и расправляя крылышки, птицы грелись под утренним солнцем, наполняя все вокруг веселым, звонким щебетом.

Мать с помощью Айрым-кызы вытаскивала из алачыга промокшие насквозь вещи.

— Бог с ним, с таким эйлагом, — ворчала она. — Как будто не нашлось другого места. Что это за жизнь? Все до последней нитки промокло. Я не спала всю ночь.

Она долго не могла успокоиться.

— Глупенькая, — пробовал урезонить ее отец, — на то и эйлаги в горах. Не печалься. В этом тоже своя прелесть.

— Ах, не надо мне такой прелести. Вам это, конечно, нипочем, вы с детства привыкли к такой жизни.

Рассерженная мать намекала на крестьянское происхождение отца.

Вспомнив про своих цыплят, я кинулся к курятнику. Я отодвинул камень и увидел — курятник был полон во д ы.

- Утонули мои цыплята! — заорал я во весь голос. Меня окружили.

- Мы-то ночью не вспомнили про них!

- Я, правда, вспомнила, но разве до того было? – призналась мать, — самим надо было спасаться.

Протянув руку в курятник, я вытаскивал своих утонувших цыплят.

- Ох, да пронзит стрела дурной глаз, — воскликнула мать. — Бывало, кто ни увидит их, сейчас же спросит: — «Чем это вы их кормите? Они прямо лопаются от жира». Вот и сглазили. Я знала, что рано или поздно это плохо кончится. Но не горюй, сынок, они унесли с собой все твои беды и недуги.

 

ОТВАЖНЫЙ МАЛЬЧИК

 

К востоку от нашего кочевья тянулась гряда крутых скал, за ней вверх по склону темнел лес. Ущелье было завалено грудой острых камней, там было много страшных мест.

Сельчане уверяли нас, будто там водятся медведи, и поэтому мы боялись ходить туда.

Был полдень. Внезапно по кочевью пронесся крик:

- На Дурсуна напал медведь!

- Медведь напал на Дурсуна!

Схватив колья, ружья, топоры и ножи, и кликнув собак, все крестьяне побежали к ущелью. Мог ли я усидеть на месте? Я побежал вслед за ними. Керим-баба тоже был там, чего же мне было бояться? Мы неслись, словно на приступ. Миновав ущелье, мы стали подни­маться к тому месту, где по слухам, водились медведи. Собаки с лаем бросились наверх. Все стали торопливо карабкаться на гору. И вдруг навстречу нам с ружьем в руке спокойно вышел сам Дурсун.

— Я уложил его наповал, попал прямо в грудь! Каналья! Он чуть не разорвал меня, — сказал он.

Все наперебой стали расспрашивать его. Оказалось, что отважный мальчик, бродя с ружьем по ущелью, нечаянно подошел к берлоге, возле которой медведица играла со своими медвежатами. Завидев Дурсуна, медведица бросилась на него. Дурсун побежал. Медведица за ним. Наконец, почувствовав, что бежать вниз по скалам будет очень опасно, мальчик овладел собой, обернулся, прицелился медведице в грудь и выстрелил. Медведица свалилась наземь.

Не успели мы дойти, как собаки кинулись на медведицу.

Раненый зверь хватал собак и так сжимал лапами, что у них хрустели кости, и они неистово визжали. С большим трудом крестьянам удалось отогнать собак от медведицы.

Медведица выбилась из сил. Один сельчанин метким выстрелом прикончил ее. Тогда все хлынули к берлоге. Это была маленькая пещера. Два медвежонка, прижавшись друг к другу, испуганно смотрели на людей. Внутри пещера была устлана мхом и мягкой древесной корой. Видно было, что медведица хлопотала, не щадя своих сил, и устлала пещеру словно ковром.

Наконец, она не пожалела и жизни ради своих детенышей. Бедных сирот вытащили из берлоги и понесли в кочевье.

И сколько еще сохранилось в душе воспоминаний о привольной жизни среди щедрой природы!